Р. Локкарт однажды видел Г.Е. Распутина в ресторане «Яр» в Москве. «Отставка Самарина и Джунковского явилась косвенным следствием одного эпизода, молчаливым свидетелем которого я был сам. В один летний вечер я… с несколькими англичанами был в „Яре“, самом роскошном ночном ресторане Москвы. Пока мы в главном зале смотрели программу, в одном из соседних кабинетов поднялся сильный шум. Дикие женские крики, ругань мужчин, звон разбитых стаканов, хлопание дверьми слились в адский хор. Лакеи бросились наверх. Метрдотель послал за полицией, которая всегда дежурила в больших ресторанах. Полиция суетилась, лакеи чесали затылки и совещались. Причиной беспорядка оказался пьяный скандаливший Распутин; ни полиция, ни администрация не осмеливались вывести его. Городовой позвонил участковому надзирателю, тот полицмейстеру. Полицмейстер позвонил Джунковскому, который был товарищем министра внутренних дел и начальником всей полиции. Джунковский, бывший генерал и человек с характером, отдал распоряжение арестовать Распутина, который, в сущности, не был даже священником, а самым обыкновенным гражданином. После того как он в продолжение многих часов мешал всем веселиться, его увели в ближайший полицейский участок; по дороге он выкрикивал ругательства и угрозы. На следующее утро его выпустили по распоряжению свыше. В тот же день он выехал в Петербург. И в течение двадцати четырех часов Джунковский получил отставку. Отставка Самарина, последовавшая позже, произвела очень тяжелое впечатление. А.Д. Самарин – человек с прекрасной репутацией, он был обер-прокурором святейшего Синода и одним из лучших представителей своего класса. Его можно было обвинить в чем угодно, но не в отсутствии глубоко консервативных взглядов или преданности императору. Однако каждый либерал и социалист уважал его как честного человека, и тот факт, что император пожертвовал одним из своих самых верных слуг ради такого субъекта, как Распутин, был воспринят почти всеми в Москве как абсолютное доказательство бездарности царя. „Долой самодержавие“, – кричали либералы. Но даже среди реакционеров были такие, которые говорили: „Если вы хотите, чтобы самодержавие процветало, дайте нам хорошего самодержца“. Это был единственный случай, когда Распутин встретился на моем пути. Однако время от времени я видел следы зверя в доме Челнокова, где городской голова показывал мне коротенькие напечатанные записочки, в которых просили устроить предъявителя сего на теплое местечко в Союзе городов. Записки были подписаны безграмотными каракулями «Г.Р.» – Григорий Распутин. Записочки неизменно выбрасывались стойким Челноковым»[605].

Правда, начальник Отделения по охранению общественной безопасности и порядка в Москве А.П. Мартынов приводил другую версию отставки В.Ф. Джунковского, еще более скабрезную. «Джунковский… я расскажу историю его „апельсинной корки“, как она произошла в действительности, а не по изданной его доброжелателями легенде. Генерал Джунковский поскользнулся на „немцах“, а не, как явствует по другой версии, по поводу якобы враждебного для Распутина доклада царю! История была такова. Политика правительства по отношению к русским немцам и попавшим в плен немцам изменялась многократно. То она была суровой и решительной, то делались послабления. Администрации приходилось „держать нос по ветру“: или усердствовать не в меру, или, принимая во внимание „то-то и то-то“, оказывать некоторые снисхождения и допускать исключения из правил. Летом 1916 г. мне как-то позвонил по телефону помощник московского градоначальника полковник В.И. Назанский, ныне благополучно проживающий в Париже, и попросил меня принять одну даму. „Очень красивая дама“, – прибавил Назанский шутливо. Дело шло об ее муже, каком-то австрийском бароне, проживающем в плену, кажется, в Нижнем Новгороде; „красивая дама“ же была француженкой. Полковник Назанский уверил меня, что переписка об этом австрийском бароне проходила по делам моего отделения. Мне пришлось согласиться, хотя я знал, что только теряю время. Через несколько минут мне доложили, что какая-то иностранка желает меня видеть. В кабинет вошла действительно очень красивая женщина, лет двадцати – тридцати, высокого роста темная шатенка, с очень правильными чертами лица, несколько вызывающего типа красоты, и стала взволнованно на французском языке умолять меня помочь ее мужу переехать из Нижнего Новгорода в Москву. Она усиленно напирала на свою французскую национальность, на то, что мы, русские, и она, француженка, политические друзья и что я, „от которого зависит все“, должен помочь ей. Я всячески уклонялся от оказания этой помощи, доказывая мое скромное служебное положение, при котором я бессилен что-либо сделать для нее, но моя просительница становилась все настойчивее и пускала в ход все чары своей красоты. Уходя из моего кабинета, она пыталась обнять меня и приблизила губы ко мне, но, видя холодную непреклонность, переменила обращение в шутку и, уходя, обещала мне «после войны» лучшую встречу! Дама была очень напористая, из типа фильмовых и роковых Мата-Хари»[606].

После встречи с А.П. Мартыновым француженка отправилась В.Ф. Джунковскому. «Рассказывая потом полковнику Назанскому о посещении француженки, я узнал от него, что она так же вела себя и с ним. Француженка уехала в Петербург хлопотать у „самого Джунковского“. Через некоторое время, как и узнал из газет, в Государственной думе Пуришкевич произнес одну из своих пламенных речей, обвиняя представителей государственной власти в попустительстве врагам родины, и привел целый список немецких пленных (в числе которых значился и муж француженки, моей просительницы), которым без достаточных оснований сделал разные поблажки товарищ министра внутренних дел генерал Джунковский. Государь остался очень недоволен, и генерал Джунковский немедленно был отстранен от должности. Играла ли при этом какую-нибудь роль его позиция в вопросе о Распутине, я не знаю. Думаю, что не играла вовсе. Генерал Джунковский выхлопотал себе командование бригадой на фронте. Как он ею командовал, не знаю – это вне моей компетенции; может быть, и лучше, чем командовал целым „корпусом“, хотя этим корпусом был всего-навсего Отдельный корпус жандармов с его 1 000 офицеров и 10 000 унтер-офицеров. После революции генерал Джунковский как-то сумел поладить с большевиками – его не тронули»[607].

По мнению генерал-майора Отдельного корпуса жандармов А.И. Спиридовича, «с войной в Распутине произошли две перемены. Разными дельцами от банковских директоров до мелких спекулянтов он был вовлечен в проведение разных, связанных с войной, предприятий, а во-вторых, он стал пить и безобразничать в публичных местах, чего раньше с ним не случалось. Болезнь его лучшего и близкого друга, А.А. Вырубовой, принесла ему ту свободу, в которой он был очень стеснен, будучи всегда связан Анной Александровной. С ее прикованностью к кровати он стал свободен, чем и воспользовались его друзья другого лагеря. Распутин стал пить и напиваться. К нему на квартиру стали приезжать его друзья, дамы